Ai no Kusabi. Форум.

Тот был умней, кто свой огонь сберёг,
Он обогреть других уже не мог,
Но без потерь дожил до тёплых дней.
А ты был неправ, ты всё спалил за час
И через час большой огонь угас.
Но в этот час стало всем светлей.
(с) «Машина времени» жестоко извращён во имя моих целей.

Утро наступило. Ясное, светлое утро, и небо было залито бешеной, неистовой синевой, словно на него вылили все запасы краски Федерации. Пламя пожара уже погашено, и с высоты Башни Юпитера уже ничего не напоминает о произошедшем ночью.
Высокий рыжеволосый мужчина коснулся рукой лица – оно было сухим. Слёз не было. Все они остались там, ночью, в его убежище, вместе с мыслями и чувствами. Вместе с ним самим – прежним. И кто сейчас отворачивается от панорамного окна обратно к собеседнику – пока неясно.
- Это всё, Катце?
Ровный спокойный голос, тихий и хрупкий, как первая осенняя льдинка. И такой же холодный и безжизненный. Ни намёка на чувства.
- Да, - тихо ответил человек и наконец обернулся.
- Понятно.

Воздух, внезапно ставший сухим и колючим, цепляется за гортань. Нет, это не от восхищения – хотя красота господина Ама его достойна. Вот только она ничуть не теплее открытого космоса. Даже цвет глаз и волос не спасает – особенно сейчас.
Застывшее лицо, на котором, кажется, никогда не проявлялось ни единого чувства, ни одной эмоции. Ровный голос, отдающий холодом ледников замёрзших внешних планет.
Идеальный блонди. Невозмутимый, рациональный, вежливый. И абсолютно бесчувственный.
Зачем было это слово – ведь тебе этого не понять. Не дано ледяной статуе осознать величие вспышки сверхновой. Слепому не понять красоту радуги. Хоть ты и был ему другом, Идеальный…
Да, ты был ему другом, я помню ваши разговоры – вы действительно были друзьями – насколько это возможно для вас, для тебя. Ясон доверял тебе – и думаю, он не был бы против того, чтобы ты узнал правду…
Правда, от которой мне до сих пор больно и светло, светло – словно вспышка взрыва по-настоящему озарила этот мир.
Но увидел ли хоть кто-нибудь этот свет?

Сидящий за столом золотоволосый человек ненадолго закрывает глаза, соединив кончики затянутых в перчатки пальцев, и снова смотрит на собеседника – благо он наконец повернулся к нему лицом, насмотревшись в окно.
- То, что вы мне сейчас рассказали, не должно покинуть пределы этой комнаты и разумов тех, кто в ней пребывает. Это навсегда должно остаться тайной.
- Я понимаю, господин Ам, - сдержанный кивок. – От меня никто ничего не узнает.
- Хорошо, Катце. Мы должны сохранить доброе имя Ясона Минка в неприкосновенности для бульварных сплетен. Он был Главой Синдиката, и никакая грязь не должна коснуться его имени.
Это выражение осмысленного ответа не требует…
- Да, господин Ам, - ещё один кивок.
- Можешь идти, Катце. Ты сам знаешь, что нужно делать.

Да, знает. Надеюсь, он понимает, как важно сохранить честь главы государства. Ясон бы это понял, и одобрил. Тот Ясон, кого я знал когда-то. Тот Ясон, с которым подружился, который был мне хоть сколько-то понятен.
На изуродованном шрамом током лице нет ни следа эмоций, терзающих его изнутри – Катце хорошо владеет собой, как и положено мебели. Его выдают только глаза – красивого янтарного цвета. Больные глаза. Эти глаза смотрят на мир так, словно впервые его видят.
На меня же они смотрят…
Как смотрят на увечного. На неизлечимо больного.
Ясон – тот, новый Ясон, чужой и чуждый, пугающий и непонятный – тоже иногда смотрел на меня так. Пока смотрел. Пока моё мнение для него хоть что-то значило. Пока та, новая его сущность, безразличная ко всему и всем, кроме своей страсти, не захватила его целиком, и не увела за собой – в смерть. Той сущности сохранение доброго имени было бы безразлично.
Ты смотришь на меня с жалостью, Катце, и тебе, надеюсь, не придётся узнать, как ты прав и неправ одновременно.
Неправ – потому что я блонди, а понятия «блонди» и «жалость» несовместимы. Нас не нужно жалеть, мы в этом не нуждаемся. Мы вообще мало в чём нуждаемся. На первый взгляд.
Дверь бесшумно смыкается со стеной, отрезая от комнаты высокую худощавую фигуру, и я остаюсь один.
Один.
Ты и неправ и прав одновременно, и причина твоей правоты…
Надеюсь, у меня ещё будет время на то, чтобы подумать об этом.

* * *

Раньше это было заброшенной цитаделью. Теперь это – заброшенные развалины. Все, кто мог найти себе здесь хоть какой-то интерес, давно покинули это место. Лишь единицы нарушают его покой. Лишь единицы.

Над Дана-Бан всегда дует ветер. Говорят – что-то случилось во время освоения, что-то гикнулось – отсюда имеем, что имеем. Дует ветер, развевая одежду и волосы, кидая в лицо пыль, песок… а теперь и пепел.
Вкус пепла мне был знаком и прежде – пепел оставался на месте прогоревшего костра, пепел остаётся от выгоревшей квартиры… Порыв ветра – и пепел оседает на одежде, волосах, лице, губах… Вкус пепла…
Вкус пепла Дана-Бан другой. Разумом – тем, что от моего разума осталось – я понимаю, что это пепел начинки древнего бункера, но… Когда на губах снова оседает вкус этого пепла, я всем существом знаю – это пепел Рики. Рики и… его. Того, кого Рики выбрал. Того, к кому ушёл умирать.
Мне никогда не избавиться от этой боли. Боли в сердце. Боли в отрезанной в дешёвом госпитале руке. Хотя последнее меня скорее радует – это хоть немного отвлекает меня от первой боли. От мыслей о том, что могло бы быть, о том, что случиться не могло.
Я снова и снова прокручиваю в голове наш с Рики последний разговор… Тот разговор, где столкнулись наши гордости – моя гордость – гордость покинутого любовника, гордость уроженца трущоб, сумевшего выгрызть себе место под пыльным небом – и его гордость… Сломленная и искорёженная, но не умершая. Та гордость, что не позволила прямо и просто сказать о любви к другому.
Хотя мне теперь никогда не узнать, как бы я отреагировал на такое признание…
Я думаю об этом каждую ночь. И прихожу на руины каждый день.
Я мог бы приходить ночью – но не могу.
Я не страшусь призраков – наоборот, я бы, наверное, был бы не прочь поболтать с ними – особенно после третьей бутылки стаута.
Я просто хочу быть один наедине с этим местом и мыслями, которые оно навевает.
А ночью остаться одному не получается.
Кто-то приходит сюда по ночам.
Каждую ночь.

Ночь Танагуры и ночь у Дана-Бан непохожи друг на друга.
Ночь Танагуры полна света. Небо, наполненное лиловым сиянием ночного города, не знает сияния звёзд. Ночь Дана-Бан темна, лиловое зарево на северо-востоке и чернильная мгла, пронзаемая гвоздями звёзд на юго-западе.
И ветер.
Около оплавленных руин, алчными когтями неведомого чудовища вонзающихся в небо, замирает неприметный аэрокар и выпускает наружу высокую фигуру, ветер радостно подхватывает длинные волосы.

Вот я и здесь. Поговорим, Ясон?
Да, я здесь. Юпитер решил не устраивать карательных акций, Синдикат и так обезглавлен, и каждый из нас сейчас на счету. Никто не понесёт наказания за твоё безумие, за твоё предательство.
ЕГО крик до сих пор стоит у меня в ушах…
Да, да, Ясон. Ты предатель. Ради своей страсти ты оставил всё, чем ты прежде жил и чем должен был жить, наплевал на свой долг и растоптал свою честь, бросил планету и всех, кто жил на ней – всех, за кого ты был в ответе.
Так ответь, Ясон – почему?
Почему я не могу проклинать тебя?
Я стою рядом с местом твоей смерти, и позволяю себе признаться – во мне нет злости. Только боль и то, что личности поэтичные, переобщавшиеся с федералами, зовут пустотой. Только это не пустота, это тяжесть, и кислотный лёд, подтаивающий от тепла тела и разъедающий его, это боль.
Нет, не физическая. Рука давно зажила, и даже шрама не осталось в напоминание о синих каплях крови, смешивающихся с красными каплями вина.
Эту боль называют душевной – хотя я до сих пор сомневаюсь в наличии у себя души.
Если то, что ты сделал, Ясон, и было проявлением этой души, то я и не хочу, чтобы она у меня была.
Но Ясон, Ясон – боюсь, она у меня всё же есть. Иначе бы зачем мне стоять здесь, на развалинах, ставших тебе надгробием, и говорить с тобой – погибшим – зная, что не получу ответа?
Это походит на безумие. Наверное, это безумие и есть, и мне пора назначить самому себе коррекцию. Но не прийти сюда, чтобы поговорить со своей памятью, выше моих сил.
Возможно, я действительно безумен – я ведь действительно БЫЛ ГОТОВ пойти против приказа Юпитера.
Но я учёный. Я был создан и выращен учёным, привыкшим ставить вопросы и находить на них ответы. И сейчас я нуждаюсь в них как никогда.
Вопросы… Все мои вопросы начинаются с «почему».
Поиск причины. Того крохотного камешка, что стронул с вершины горы обвал, погребший тебя под собою.
Почему ты принял такое решение?
Нет… на этот вопрос ты, оставшийся в моих воспоминаниях, не ответишь.
Почему всё закончилось именно так?
А этот вопрос просто глуп. Иначе закончиться и не могло, это очевидно.
Или… нет?..
Очевидное зачастую оказывается не тем, чем оно казалось на первый взгляд.
Или это говорит со мною коснувшееся меня твоё безумие?
Возможно, возможно. Твоё безумие коснулось всех – и никого не оставило прежним.
И меня тоже – я изменился. Прежнему мне, тому, кто когда-то только-только свой пост и место в Синдикате, и в голову бы не пришло оспаривать решения Юпитера – а ведь я…

Тихий писк таймера комма разрезал тишину словно мононить. Рауль Ам не вздрогнул – он просто отвернулся от руин и сел в аэрокар и задал маршрут.
Он не оборачивался и не смотрел в зеркала бокового вида, в которых таяли очертания руин. Ему не нужно было оборачиваться – не нужно оборачиваться, если знаешь, что вернёшься.